[Mona Lott]

Сервантес 400 лет спустя
Товарищ Мяузер
Сервантес 400 лет спустя

………… Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
………… И. Северянин

Под низкими сводами любимого ресторана –
полуподвал на Невском,
где все
на сто процентов мое
вплоть до цветовой гаммы,
ощущения прикосновения к теплому дереву стойки бара
и серьги в левом ухе
бритоголового сомелье,
до звона винных бокалов
и блеска колье в декольте
сидящей напротив дамы,
среди бесшабашного шума
празднующих весну друзей –
уронить на пол сумку,
упасть подкошенно за столик,
вцепиться в скатерть...
Попытка справиться с мутным чувством потери себя...

С тобой, Las Torrеs,
мы знавали и лучшие времена…

Мой херес был тогда сладок,
ты был рядом
и медленно пил свою любимую граппу…
Гитарист перебирал
струны моей души.
Они источали фламенко,
стучали кастаньеты сердец,
и танго плясало в глазах.

Сейчас я опять издыхающий проткнутый бык,
а скорее –
худосочный Дон Кихот,
вымотанный чертовой мельницей,
и никак не справиться со своим придуманным горем…
Иррациональное неподвластно разуму.
А ты, верный мой Санчо?..
Ты чертовски устал.
Не устоял.
Мои незримые враги победили тебя?
Я предупреждала о том,
как страшна мощь этих чудищ.
Ты не верил,
смеялся над ними и надо мной.
Мы вместе метали в них копья нашего смеха,
мой преданный оруженосец.
И отступали вероломные враги.
И были мы непобедимы.

Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский, рыцарь печального образа. Помню, в раннем детстве, еще даже не научившись читать, я уже умела заводить себе друзей среди книг. Книги с яркими картинками были обычными, понятными друзьями. Но были кроме них и необычные друзья – взрослые книги без иллюстраций. Их природа была неясна. Чтобы как-то объяснить ее себе, я наделяла их какими-то человеческими чертами и привычками. Был, например, среди них серьезный Михалыч (здоровенный темно-серый том «Достоевский в воспоминаниях современников»), был и двухтомник Сервантеса с силуэтом тощего рыцаря, верхом на тощей кляче, оттиснутым на толстых корешках. Когда взрослые рассказали про героя этого романа, я решила, что его прозвание происходит от слова «ломать». (А почему его так зовут, мама? Потому что он все ломает, да?) И представлялся мне бедняга, ломающий все, что попадало ему в руки. И был он очень несчастный, потому что хотел творить добро и справедливость, но вместо этого все только портил. А добра он хотел. Ведь не мог же рыцарь не быть благородным! А раз не мог не быть благородным, значит, обязательно хотел добра.

Я все ломаю, дорогой мой Санчо,
все, что попадает в мои неуклюжие руки,
все, что дарит мне эта щедрая жизнь.
И даже твоя нежная привязанность становится все тоньше и незаметнее.
Латы мои заржавели, совсем одряхлел Росинант и погнулось копье.
Скажи, зачем мне этот ресторан,
звон этих бокалов,
это бряцание по струнам
и бесшабашный щебет празднующих весну друзей,
зачем вообще все,
если ты не возьмешь меня больше за руку,
не успокоишь,
не поделишься своими сомнениями и радостями,
не подашь мне новое, сверкающее, разящее невзгоды копье?